Все приходит слишком поздно, когда уже ничего не хочется (точнее - не можется).
Вот и она появилась слишком поздно.
Несвоевременно.
А ведь могла бы стать единстве
нной на всю жизнь и, может, я не был бы теперь тем, что я есть.
Ну, где ты была, когда я был жаден до любви, денег, секса?!
Когда был накачанным самцом, грудой мышц и имел немало денег? (Впрочем, что - что, а деньги у меня есть и теперь).
Вот ты сидишь рядом со мной, а я не смею лишний раз взглянуть на тебя, потому что теперь я полная развалина, полутруп в инвалидном кресле.
Мне еще нет тридцати, но мне теперь ВСЕ поздно, НИЧЕГО нельзя!..
Ночью я грызу подушку, чтоб не опуститься до постыдного волчьего воя, - от боли, от жалости (да, - черт побери! - от жалости!) к самому себе.
Пока ты не появилась, все было хотя бы терпимо, но ты появилась и что мне делать?
Сказать, что люблю, увидеть твое испуганное лицо и наложить на себя руки?
Ты не какая - нибудь Мегги, Пегги, Джуди, которым все равно, с кем спать, - лишь бы платили.
Ты - не такая!
Поэтому я и люблю тебя, - ты сама невинность, чистота, целомудрие...
Тебе и в голову не приходит, ЧТО я чувствую, когда ты протираешь мое искалеченное тело влажной губкой.
А если бы поняла, узнала, - тотчас сбежала бы от меня, - ты слишком щепетильна.
ЧЕРТ!!!
Вот я ною теперь, как я люблю тебя и, - ах! - как поздно...
А ведь, честно говоря, еще пару лет назад я и не посмотрел бы в твою сторону, - маленькая, невзрачная...
Мне нужны были те самые Мегги и Пегги, которых я сейчас проклинаю.
Яркие, грудастые, с ногами от зубов.
Ну, как же, - супермен!.. У него и баба должна соответствовать.
А будь я чуток поумней, попросил бы хоть одну из них умыться.
Впрочем, зачем?
Проведенная вместе ночь, редко - две, небрежно сунутая в декольте купюра и - видал я тебя в профиль!
Хотя, судя по всему, демонстрировать профиль (и очень скоро) придется мне.
А так же белые тапочки и красивый полированный ящик.
Он будет, конечно, дорогой, - как и все в моей жизни , - дорогие машины, шмотки, шлюхи...
Господи, Хелен, да они дерьма твоего не стоят!
О, прости, прости! - ты не любишь этих словечек, но я так привык к ним, - раньше они никого не коробили, а теперь, обругавшись даже мысленно, я представляю твое строгое лицо и мне, - неслыханное дело! - становится стыдно.
(Что ты делаешь со мной! Я с ума сойду!)
Когда ты вошла в мой дом, - миниатюрная восточная девочка с огромным саквояжем в руке, я был большим, озлобленным куском боли и вначале почти возненавидел тебя с твоими шприцами, таблетками, массажерами...
Но ты помогла мне.
Ты не просто отличная сиделка, ты - доброжелательный слушатель.
Я не сразу заметил, как ты краснеешь от моих откровений.
Мне стало забавно и я решил подлить масла в огонь.
И однажды ночью услышал, как ты плачешь в своей комнате. (Она совсем рядом с моей спальней, чтобы ты могла сразу же прийти на мой зов, если что.)
В ту секунду я поклялся себе, что больше не скажу при тебе ни одного дурного слова, не отпущу ни одной сальной шуточки...
Боже, как болит спина!
Ты поворачиваешься на мой судорожный вздох.
- Как вы себя чувствуете, мистер Грин?
- Нормально, - я растягиваю губы в улыбке, но тебя не проведешь, - в твоих руках тут же появляется шприц.
- Хелен, правда, - все в порядке!
- Вы считаете меня дурочкой, мистер?
- Нет, что ты!
- Позвольте сделать вам укол.
В этом даже признаться неловко, но я стесняюсь.
Раньше со мной такого не было: я мог целый день проторчать нагишом на веранде или в саду (причем, чаще всего, не один), но теперь робею перед тобой, будто подросток.
- Хорошо, Хелен, делай мне укол. В руку.
Она молча качает головой: укол будет совсем в другое место.
- Или таблетку.
Точно, - я выгляжу полным идиотом.
- Нет, - ты тверда, как кремень, - мне лучше знать, укол или таблетка. К тому же, у вас на руках живого места нет.
- Тогда в ногу.
- Может, лучше поменять сиделку?
Удар ниже пояса!
Я сдаюсь "на милость" победителя и Хелен делает свое "черное дело".
Для меня навсегда останется загадкой, как эта кроха ворочает (без ложной скромности, - громадного мужика), причем, без видимых усилий.
В такие моменты мне хочется стать поменьше или иметь возможность хоть немного двигать ногами.
Но этого - то я как раз и не могу.
Она помогла мне усесться на кровати и садится к окну, взяв книгу.
Какое - то время проходит в молчании.
…В фильме машина кубарем летит под откос, врезается в дерево, начинает дымиться и тут из нее, как ни в чем не бывало, вываливается герой и, прихрамывая, - но на своих двоих! - уходит прочь.
ВРАНЬЕ СОБАЧЬЕ!!!
На самом деле тебя вытаскивают из чертовой жестянки чуть не по частям и, вколов лошадиную дозу обезболивающего, включив сирену и "мигалки", везут в больницу.
- Вам повезло, - бывает хуже, - успокаивает врач.
И ты, как последний дурак, веришь, что после операции случится чудо.
Но ты так и не смог встать на ноги, - ни после первой операции, ни после второй.
И ты начинаешь потихоньку звереть, - от бесконечной боли, которую можно только слегка заглушить, но убрать совсем невозможно; от того, что, наконец, начинаешь понимать КАК тебе "повезло".
Посылаешь всех врачей на свете куда подальше и говоришь себе, - все, хватит, - никаких больше операций, - все!
Но проходит время, швы затягиваются и ты безумно, - до слез, до визга, - хочешь встать на ноги.
Тебе уже мало того, что боли стало меньше, ты снова мечтаешь ходить, - ходить хотя бы на костылях, хоть чуть-чуть, - совсем капельку…
Ну, пожалуйста, Господи, что тебе стоит?!
Но, то ли тебя не слышат, то ли не хотят услышать (а, может, сам виноват, - зачем девок портил?), только и после третьей операции все остается на своих местах.
И уже нет слез, чтоб плакать, остаются только мат и глухая злоба на весь белый свет: вы вот носитесь, как угорелые и даже не замечаете этого, а я …
Верните мне мой позвоночник! Чтоб вам всем!..
И, все-таки, можно считать, что мне повезло, - Хелен…
Я обожаю смотреть на нее.
Конечно, когда она этого не может видеть, - вот как сейчас.
Неярко очерченный рот, высокие скулы, приятный, чуть острый подбородок.
Ресницы длинными назвать, ну, никак нельзя, раскосые глаза, густые брови, чуть приподнятые к вискам...
(Чем же ты так притягиваешь меня, девочка? В чем твоя власть?)
Читая, ты все время чуть - чуть выпячиваешь губы, словно обиженный ребенок.
(Не знаю...)
Нежность до слез, - вот что я чувствую к тебе.
Я до жути боюсь, что ты угадаешь мои мысли, испугаешься, и однажды в мой дом войдет одна из этих ...
Но в белом халатике.
Поэтому ты никогда, никогда не узнаешь...
- У меня что - то не так с лицом?
- А? Что? Нет...
Я растерялся, как мальчишка, пойманный с поличным у разбитой банки варенья.
"Дурень! Что ты творишь? Скажи ей что - нибудь, - что смотрел в окно или..."
И вдруг ты улыбнулась.
- Хотите, я вам почитаю?
Не в силах скрыть облегчения, я шумно вздохнул.
Не могу я так больше. Не могу!
- Хелен, вы не могли бы просто посидеть со мной, поговорить?
Сказал бы мне кто - нибудь пару лет назад, что я буду так говорить с девчонкой!
Не поверил бы и расквасил провидцу нос и не только, - когда мне было что - то нужно, я просто брал, не спрашивая, "можно ли?", "вам не трудно?" - все эти вежливости отсутствовали в моей речи напрочь. Они казались мне просто отнимающими время словами.
- Мне не трудно.
Ты отложила книгу и пересела поближе.
Конечно, я совсем не это имел в виду.
Но все равно, - вот ты, совсем рядом, я даже могу разглядеть родинку на мочке твоего ушка.
Ты всегда пахнешь ландышами.
Я и не знал раньше, что существуют такие тонкие, ненавязчивые ароматы, - я привык к терпким, вызывающим духам, которыми поливали себя все те же Мегги, Пегги и иже с ними.
Как же мне хочется сгрести тебя в охапку, зацеловать до полусмерти...
Но все, что мне осталось, - вдыхать твой светлый запах и стараться держать себя в рамках, чтобы однажды не увидеть у своей кровати одну из этих пустышек, сплошь состоящих из селикона и беспросветной тупости.
Мне достаточно видеть тебя, говорить с тобой, получать из твоих рук таблетки и уколы.
(Черт бы их побрал!)
Даже впиваясь в какую - нибудь из этих размалеванных кукол, я не чувствовал ничего, похожего на то, что испытываю, когда ты просто рядом.
А ведь при тебе я стараюсь лишний раз рот не раскрывать, что б из него по привычке не вылетело что - нибудь этакое.
Как только ты терпела меня первые полгода?
Вот уж когда я не стеснялся в выражениях, - ругань сыпалась из меня как из рога изобилия.
И многое, очень многое (почти все) относилось именно к тебе.
"Дура мокрохвостая" - самое мягкое из того, что я могу припомнить.
Сейчас я скорее откушу себе язык, чем скажу что - либо подобное.
Я просто терроризировал тебя: и это не так и то не эдак:
- Чай слишком горячий - и чашка летит в стену.
Потом я орал Джону, чтоб мне вернули прежнюю сиделку, - смазливую Джованну, которая была плохой сиделкой, но хорошей сексуальной игрушкой.
Зря орал, - не вернули.
Видимо, доктор Кенинг шепнул Джону, что, если я буду продолжать в том же духе, то очень скоро отброшу копыта.
Я просто вижу выражение его лица, когда он говорил Джону: "Ваш хозяин нуждается в покое, - понимаете? - в покое, а не в эротик герл! Он должен вовремя принимать лекарства, соблюдать строгий режим, иначе до следующей операции он не доживет. Ясно?"
Джону ВСЕ было ясно.
Пока Джованну выталкивали, - (в прямом смысле этого слова, - она цеплялась за дверные косяки, визжала, употребляя при этом такие словечки, что даже меня пробрало) я буянил, - если это слово уместно в моем положении.
В - общем, столик, стоявший рядом с моей кроватью, был разбит в щепки.
А потом я отрубился на сутки.
Доктор не отходил от меня все это время.
Откачал на свою голову: открыв глаза, я первым делом попытался его задушить.
На помощь ему пришел Джон. (Слава Богу!)
На следующий день появилась ты.
Как я вел себя, - страшно вспомнить! Ты ни разу не вышла из себя (при мне, во всяком случае).
По утрам я видел твои заплаканные глаза и удваивал старания...
...Ты давала мне очередную таблетку, когда появился отец.
Помню, что захлебнулся от неожиданности и выронил стакан.
Ты поспешила на помощь, но отец отодвинул тебя так, будто ты была частью обстановки.
Стулом, например.
Сперва ты застыла, а потом, бесстрашный маленький воробышек, рассердилась в первый раз.
- Да кто вы такой?! Вы что, не видите, мистер Алекс лежит в луже...
- Я - отец этого щенка и лужи он делает с детства.
Ты так смутилась, покраснела, что на миг я даже посочувствовал тебе.
- Понятно, заморыш? - усмехнулся отец и повернулся ко мне, напрочь забыв о твоем существовании.
- Мне жаль, что с тобой произошло такое, - совершенно равнодушно сказал он.
- Мне тоже.
Единственный человек, внушающий мне страх - это мой отец.
Поэтому неудивительно, что я всячески избегал встреч с ним, - с момента, когда я видел его последний раз, прошло лет семь, - не меньше.
И вот он стоит передо мной, улыбаясь своей холодной, жутковатой улыбкой шакала, а я даже не могу подняться на ноги и врезать ему хорошенько за маму и за себя.
Все - таки жизнь, - сволочная штука: сколько себя помню, отец всегда появляется именно тогда, когда я не могу справиться с ним.
Когда еще мы были все вместе, - мама, отец и я, - я не мог ему ответить, потому что был мал и слаб.
Потом ушла мама (вернее, он вышвырнул ее вон).
Я ему даром был не нужен, но он отнял у нее право видеть меня.
Он забил меня до того, что я чуть штаны не обделывал, когда он был рядом.
Какая уж тут самооборона!..
На мое счастье, мой двоюродный брат увлекся восточными единоборствами.
Какое - то время я служил "мальчиком для битья", но вскоре обошел его по всем параметрам.
Не могу не отдать должное отцу - деньги у меня всегда водились.
Я стал с остервенением заниматься в одном из спортивных клубов.
К совершеннолетию на моем счету была приличная сумма, - я победил почти во всех соревнованиях, в которых участвовал.
Короче, - я стал независим от отца и, как только это произошло, поспешил убраться от него подальше.
Первым делом я бросился разыскивать маму.
И разыскал...
Даже теперь, когда вспоминаю это, к горлу подкатывает ком, готовый задушить насмерть.
Я нашел ее.
Точнее, не ее, а моего родного дядю, маминого брата, Майкла.
Он - то и рассказал мне... И статью с большой фотографией в газете показал.
Отец, конечно, знал все. Но зачем МНЕ рассказывать об этом?
В - общем, когда нас разлучили, она страшно сдала, будто рассудка лишилась.
В доме появились наркотики.
Стали пропадать вещи.
С большим трудом Майкл уговорил ее лечь в больницу.
Вот в саду этой больницы ее и...
Я видел фотографию.
Красивая женщина сидит в парке на белой скамеечке.
С перерезанным горлом.
- Об этом в газетах не писали, - дядя говорил, глядя в сторону, - но, прежде чем ее убили...
Он на секунду вскинул глаза, будто решая, говорить дальше или нет.
- Ну, ты понимаешь…
- Ее… изнасиловали?
- Следователь сказал, что следов сопротивления никаких, так что, похоже, это был кто - то из ее приятелей.
Я был в полной прострации.
Так бывает, когда неожиданно и сильно ударишься, - кровь хлещет, но боли не чувствуешь.
Боль придет позже. И будет в тысячу раз страшнее самого удара.
- Почему ты мне не сообщил? - я не мог его видеть.
- Я писал тебе, приезжал, но меня дальше ограды не пустили. Мистер Чарльз... Твой отец поговорил со мной. Сказал, что у тебя переходный возраст. Сказал, что не хочет тебя травмировать...
Я представил себе, КАК он это говорил и расхохотался.
Смех перешел в утробные рыдания.
- Я убью его, убью - повторял я, заходясь то смехом, то слезами.
Мне было тринадцать, когда ее не стало и двадцать два, когда узнал о ее смерти.
Чудовищно!
Убивать отца я не стал, - не помню, что Майкл говорил мне в ту ночь, но я превратился в другого человека, уничтожив себя прежнего.
Я старался забыться с помощью ночных баров, шлюх и тому подобной дряни.
Правда, когда в одном из клубов мне предложили "травку", я расплющил торговца кайфом по стене.
При одном слове "наркотик" перед глазами тут же встала фотография мертвой, обесчещенной матери.
На несколько мгновений я стал прежним Алексом, боготворящим всех женщин света.
Но моя мать была наркоманкой, ее зарезал собственный любовник...
Если уж ОНА ... То что говорить о других?!
Короче, - девки бл#ди, мир бардак...
Хелен, ты спасла мою душу, - я вновь поверил, что есть на свете чистота, невинность, порядочность, - в конце - концов!
Что существуют женщины, на которых хочется молиться и не перевелась доброта, настоящая, не за деньги.
- Алекс?
- Ммм?
- Вам плохо? Лекарство не помогло?
Ты попыталась встать, но я остановил, опустив руку на твое колено.
- Все хорошо, Хелен, - на сей раз я улыбаюсь искренне.
Почти.
- Но вы плачете!
- Да нет! Что ты!
Я провел по лицу ладонью.
Черт! Действительно...
- Это ничего, Хелен, ничего...
- Вы не обманываете меня?
- Да-ааа, как же, обманешь тебя! - с усмешкой отвечаю я, вспоминая недавний укол.
Ты недоверчиво смотришь на меня.
Наконец нахмуренные брови взлетают вверх.
- Вы хотели о чем - то поговорить со мной.
- Да. Я уже давно хотел спросить тебя, но все как - то...
(...смелости не хватало. Но вслух я этого никогда не скажу.)
- Я буду когда - нибудь ходить?
Твое лицо мрачнеет, ты молчишь, - не решаешься сказать правду, а врать не умеешь.
Тебе страшно, неловко.
Может, ты ожидаешь в ответ - "А тогда на кой черт я тебя здесь держу?"
- Нет, не говори ничего, - я тоже боюсь услышать ЭТО от тебя.
Пусть кто - нибудь другой, не ты.
Нет!
...Как ты тогда отчитала моего папашу: " Да кто вы такой?"
А потом...
- Да-а-а... - он критически оглядел меня с головы до укутанных одеялом ног.
В отличие от большинства спортсменов, по тем или иным причинам оставившим спорт, я не располнел.
- Весь в мать, - даже умереть как человек не смог.
У меня свело скулы и потемнело в глазах.
Господи!!! Только на минуту... на секунду...
ДАЙ МНЕ ВСТАТЬ!
- Никак, обиделся? Не стоит, - на правду грех обижаться.
- Зачем ты пришел? Какого черта тебе здесь надо?! - процедил я сквозь зубы.
- Не буду ходить вокруг да около. У меня сейчас проблемы с деньгами. Временные, само - собой, - не совсем удачное вложение капитала.
Он потер переносицу.
Так. Понятно. Сильно тебя, видать, прижало, раз ты сюда примчался, родитель дорогой.
- К тому же, за тобой должок.
- Должок?! Ты о чем?
Он как - то неуверенно хмыкнул.
- Точнее, - не за тобой, за твоей чертовой мамашей.
- ?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!
- Чего глаза вылупил? Она шантажировала меня. Мне пришлось содержать ее, чтоб ты оставался со мной...
- ЗАТКНИСЬ, СУКА! - я не узнал собственный голос, - Ты вышвырнул ее, отнял право видеть меня... Ты мне ни слова не сказал даже тогда, когда ее...
Он влепил мне пощечину.
- ...зарезали, - договорил я по инерции.
Если бы я мог встать!
Но я не мог.
- Как бы то ни было, мне нужны деньги. И ты мне их дашь.
Холодное безразличие наполнило меня.
- Сколько?
- Десять тысяч.
- Всего-то! - съехидничал я, - Надеюсь, чек тебя устроит?
- Вполне.
Я нажал синюю кнопку у изголовья кровати.
Кнопки две, - cиняя, что бы вызвать Джона, красная, - Хелен.
Когда он появился, я был спокоен, как удав. (Во всяком случае, мне так казалось)
- Джон, принесите чековую книжку, пожалуйста.
- О, сэр! Вы все - таки приехали! - начал было тот.
Джон появился в нашем доме, когда из него пришлось уйти маме и остается со мной до сих пор.
Он всегда пытался примирить меня с отцом, говоря, что грех так долго помнить старые обиды.
Возможно, если б я ему сказал, что случилось с моей матерью, он изменил бы свое мнение.
Но я не сказал.
- Джон, он приехал взять денег. Я выпишу чек, а потом он сразу уедет... - голос звучит ровно, как у заводной куклы.
- К чертовой матери отсюда! - заорал я, - И чтобы никогда, - слышите - НИКОГДА чтоб его здесь не было! НЕНАВИЖУ!
Что было дальше, помню смутно.
Мне удалось приподняться и я дотянулся - таки до отца.
Его увезли в больницу.
Я все ждал, когда он подаст на меня в суд, но он так и не подал.
Я переслал ему чек.
Надеюсь больше его не увидеть.
Мне тогда вкололи морфий, - боль была страшная и я, забыв все на свете, орал благим матом.
Я не заснул. Вместо этого начались галлюцинации.
Досталось тогда моей доброй сиделке!
В бреду я принял ее за умершую мать и все умолял не оставлять меня с отцом, или хотя бы не принимать наркотики.
Я казался себе семилетним мальчиком, ревел навзрыд, хватал ее за руки, за платье, умоляя остаться со мной.
Она вела себя именно так, как повела бы себя мама, - гладила мои волосы, шептала, что все будет хорошо и целовала щеки, лоб...
- Я никогда не оставлю тебя, - повторяла она, - мы всегда будем вместе, поверь мне.
Наконец, совсем обессилев, я заснул.
А когда проснулся, никак не мог понять, то ли мне все приснилось, то ли я на самом деле всю ночь не давал уснуть своей дурнушке.
И когда я увидел не выключенную настольную лампу и ее, дремлющую за столом, понял, - не приснилось.
И еще кое - что я понял, глядя на нее, спящую.
Понял, что не могу без нее.
Понял, что влюбился, без всякой надежды на взаимность.
Вообще без всякой надежды.
Я перестал мучить тебя своими дикими выходками и велел Джону удвоить твое жалование.
Ух, как ты вспылила!
Первый и последний раз я видел тебя такой.
Ты не кричала, нет.
- Я не нуждаюсь в подачках, мистер Алекс, - сказала ты тихо и строго, - я вам не Джованна.
- Но я только хотел...
Под твоим взглядом я будто проглотил язык.
Ты положила "лишние", - как ты сказала, - деньги на стол и вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.
Это было похуже, чем нокаут.
Я совершенно растерялся, - хотел, как лучше, а получилось еще хуже, чем всегда.
Я ведь знал, что до прихода ко мне ты едва - едва сводила концы с концами.
Это мне сказал доктор Кенинг, после очередной разбитой тарелки, пытаясь урезонить меня.
На что я, помниться, ответил: "Вот и пусть радуется, что я плачу такой пигалице".
Когда обед принес Джон, я совсем приуныл.
- А мисс...
- Ей нездоровится, Алекс.
Он явно недоговаривал.
- Я не хочу есть, спасибо.
- Вам нужно поесть, вы совсем исхудали.
Он всегда говорит со мной, как с ребенком: я для него так и остался долговязым мальчишкой с вечно ободранными коленками и синяками от отцовских колотушек.
Сколько раз я плакался ему в жилетку, - в прямом и переносном смыслах.
Он часто повторяет мне, что счастлив, что я не бросил его, старика.
На что я честно отвечаю, что, - после матери, - он для меня самый близкий человек.
И теперь, когда я не мог понять, чем же я так рассердил Хелен, спросить совета я мог только у него.
- Джон, помогите мне разобраться, - никак не могу взять в толк, что плохого я сделал...
- Вы не понимаете?
Он поджал губы, что означало у него высшую степень неодобрения.
- Сначала, - вы уж простите меня! - ведете себя, как старая истеричка, бьете посуду, говорите ТАКИЕ вещи, которые не позволит себе и пьяный боцман, а потом бросаете подачку. Непонятно, с чего вдруг?
Он покачал головой и взглянул на меня.
- Ох, Алекс, мальчик мой, что с вами?!
Я увидел в зеркальном потолке свое бледное перекошенное лицо.
"Ведь все правда, правда! - с горечью подумал я и закусил губу, - есть за что обидеться, - сначала доводил бедную девчонку до слез, а теперь вроде как покупаю ее".
Может, просто все так совпало, - и приезд отца, и скорая операция, и моя внезапная влюбленность, только сердце все чаще давало о себе знать.
Вот и теперь после слов Джона я сперва почувствовал горячую пустоту в груди, а потом там что - то взорвалось.
Я невольно охнул.
Боль была зверская и, чтоб хоть как - то отвлечься от нее, я привычно зашипел ругательства.
Я не видел, как Джон нажимал красную кнопку, поэтому чуть не подпрыгнул, когда услышал твой голос, а через секунду до меня донесся запах ландышей.
- Что случилось?
- Все хорошо, - горло перехватило и поэтому я скорее просипел это, чем сказал, - вы можете идти.
Я все еще сидел зажмурившись, задыхаясь от боли, когда твои ловкие прохладные пальцы обхватили мое запястье.
- О, Боже, мистер Алекс! - в твоем голосе прозвучала паника, но ты тут же справилась с собой:
- Приготовьтесь, я сделаю вам укол.
- Нет... Не сделаете... Не хочу... Не туда... Лучше дайте таблетку!
И вдруг...
Нет , не может быть! Ты не могла сказать этих слов!
- Черт побери! Плевать я хотела на вашу задницу! Скромником вдруг решил заделаться! Не волнуйтесь, - ваша задница не первая, которую я вижу в своей жизни и, думаю, не последняя. Джон, переверните его!
Совершенно мои интонации, мои слова!
Я был так изумлен, что на секунду даже боль отступила.
Ты стояла красная, как вареный рак, со слезами на глазах, но с решительным видом и со шприцем в руке.
И вот тогда я впервые попросил:
- Сделайте в руку, ладно?
Ты мотнула головой, соглашаясь.
Я поспешил закатать рукав, - пока не передумала.
Твоя слезинка упала на мои пальцы.
Я склонился и машинально слизнул ее.
Ты резко выпрямилась.
- Вы... ВЫ!!! - почему - то тебя это страшно возмутило.
Ты резко отвернулась и хотела убежать, но я успел схватить твою руку и притянул к себе.
- Хелен, клянусь, - я не хотел обидеть тебя этой прибавкой к зарплате, - хотел, как лучше, но, - ты же знаешь, какой я болван...
Ты едва заметно усмехнулась.
Ободренный, я продолжал:
- Я просто не нашел другого способа отблагодарить тебя за терпение, с которым ты выносила мои дурацкие выходки. Обещаю, - этого больше не повторится. Верь мне, пожалуйста!
- Рука... вы... Больно!
Я немного разжал пальцы, но руку не отпустил.
Ты сердито взглянула на меня, по - детски надув губы.
- Не повторится... - протянула ты, - Это вы про прибавку или про выходки?
Ну, что за девочка!
Как я, идиот, этого раньше не понял? Теперь все могло быть по - другому...
Кто бы еще ответил так, как она?
Уж конечно, не Джованна! Та бы уже растеклась по мне дымящимся соусом, а эта...
Молодец!
- Хелен, мне было бы очень приятно, если бы ты взяла эту чертову прибавку.
Увидев твое вновь нахмурившееся лицо, я поспешил добавить:
- Если захочешь, конечно. А в общем я обещал прекратить свои выходки.
Ты чуть - чуть оттаяла.
Но только чуть - чуть.
- Вот и хорошо, мистер Алекс. Вы уже лучше себя чувствуете, не так ли?
Мне ничего не оставалось, - только кивнуть.
- Тогда отпустите мою руку. Спасибо. Если буду нужна, - зовите.
С этого момента я стал стараться сблизиться с тобой.
Без всяких поползновений, просто чтоб ты не убегала так быстро из моей комнаты и перестала бы опасаться моего буйного нрава.
И, похоже, у меня получается.
Ты уже не стремишься уйти поскорее и даже согласилась завтракать вместе со мной.
Джон говорит: "Эта малышка просто святая"
Полностью согласен.
Как приятно бывает, когда удается рассмешить тебя.
Ты уже не так скованна, как раньше и мне иногда кажется, что ты...
Нет, бред, конечно… Просто очень хочется верить , что я не совсем безразличен тебе.
Вот сейчас мы говорим с тобой, - просто так, - ни о чем и еще...
Моя ладонь по - прежнему на твоем колене, - сначала ты не обратила внимания, а теперь и вовсе забыла.
Я болтаю всякую чушь, ты смеешься.
Этот звук больше похож на колокольчик, чем на женский смех.
Так смеялась только моя мама, когда мы бывали с ней вдвоем, без отца.
Смех женщин, с которыми я раньше проводил время, больше походил на жеребячье ржание.
Стоп!
Твой взгляд упал на мою руку на твоем колене.
Караул!
Ты перестала смеяться, твой взгляд наполняется строгостью.
Я прикрыл глаза, ожидая разноса.
Сейчас ты скажешь все, что думаешь о таком аморальном типе, как я.
Но ты молчишь.
Я потихоньку приоткрываю один глаз.
Ты плачешь.
- Господи, Хелен! Я ж ничего такого не сделал!
Ты прячешь лицо в ладонях.
- Хелен, не надо, честное слово! Прости...
Вдруг из - под ладошек сквозь непрерывное всхлипывание донеслось:
- Я совсем вас запугала своими иголками и таблетками... (хлюп - хлюп) Неужели я такая мегера?
- Детка, ты что?! Да я боготворю тебя! Я для тебя все, что угодно...
Ты вскинула голову, но тут же отвела глаза.
О, дьявол...
Что ж я натворил - то, а?! Я ж ей, по сути, признался!
Все.
Сейчас она встанет и уйдет, и я ее больше не увижу.
Никогда.
- Хелен, все не так... То есть, я хочу сказать, что всегда думал, - это ты меня боишься... То есть, - вы, - я сделал жалкую попытку отвлечь тебя от своих так опрометчиво вырвавшихся слов.
Ты непонимающе смотришь на меня, бледная, ошарашенная.
Я не могу тебя потерять!
- Забудь все, что я сказал. Этого больше не будет. Прости меня, я не должен был... - и срываюсь - таки на мольбу:
- Только не уходи!!!
- Почему я должна забыть? - ты подняла глаза, полные слез и... счастливые?!
- Ты же знаешь, - я никогда не буду ходить и вообще неизвестно, сколько я проживу. Я практически труп...
- Не говори так!
- Ты не уйдешь? Останешься со мной, правда?
- Я ведь обещала, что никогда не брошу тебя...
***
И она не бросила его.
Это он ушел.
Все перечеркнула надпись на черном граните:
Алекс Грин
1977 - 2008 гг.
|
|
|
